Сироту пристроить — Что храм построить

1
Из всех человеческих бедствий, которым числа несть, самое подлое и неизвинимое — сиротство при живых родителях.
Сиротство полное, трагическое, когда погибают враз и отец, и мать, — положение в невоенную пору, в общем, нечастое. Куда как чаще детей предают: безмужняя мать отказывается от дитяти прямо в роддоме — скрывает беспутную связь, отрубает концы грехов своих; совершает преступление и попадает в колонию, ложно объясняя при этом отказ от ребенка своим наказанием; гуляет и теряет всякую совесть, когда ребенок запущенный, пожив в углу, вроде ненужной и заброшенной вещи, изымается судом, а, значит, государством, в общественное воспитание.
Взрослые, предающие собственных детей, — вроде туберкулезников, — они сами прежде всего больны; они жертвы социальных неустройств — дурного воспитания, плохого образования, профессиональной негодности; да прибавьте к тому «вопросы психологии» — неумение вписаться в жизнь, невезение, постоянный, все нарастающий неуспех, отсутствие социальной сопротивляемости, никомуненужность... Туберкулез, как известно, передается другим, и раньше всего — детям больных родителей. Так что нищета плодит нищету, неумение — новых неумех, преступность — новых преступников. Инфицированность среды, если на нее не влиять общественно признанными способами, разрастается и поражает — сперва семью, потом человеческий пласт — проползает во все новую среду.
Сиротство — не опухоль, ее не вырежешь. Сиротство — это такой диагноз, что лечить надо весь организм. Все общество.

2
Но вылечить и себя-то от легкого насморка целая морока. А тут — целое общество! Мыслимо ли такое? Да и как это сделать?
В старые времена монастыри, окруженные от набегов высокими стенами, имели обыкновение выбрасывать наружу корзину на длинной веревке. Непутевая мать, решившая от ребенка избавиться, ночью, чтоб никто не видел ее срама, укладывала в корзину ребенка, а поутру его поднимали монахи (или монашки), чтобы дитя спасти, выпестовать, научить делу.
Спасение сирот, усыновление всегда были богоугодным делом, поощряемым и людно, и душевно — впрочем, все это не только отдаленное прошлое, но и наша реальность.
Доброе отношение к отринутому ребенку проходит сквозь времена и системы как дело и вневременное, и надрежимное. О домах призрения для малолетних пекся Достоевский, но раньше него — царские семьи: государи, царицы, великие князья и княгини. Богатый люд отстегивал от щедрот своих, за что не раз был клеймен революционерами, утверждавшими — это, мол, унижающие подачки, а сирот не станет, когда все станут равны.
Да, эпоха Дзержинского собрала сирот в оазисы детства, дала им не только равенство с иными детьми, но и привилегии. Выходцы из-под асфальтовых котлов времен Гражданской стали инженерами, учеными, полковниками.
Монастыри выручали некоторых, царские милости многих, советская власть — всех. Были эти средства способами лечения общества? Конечно.
Но времена меняются, забываемые болезни, вроде все того же туберкулеза, обостряются вновь. Среди причин этого обострения называют солнечные взрывы. Квазары.
Как-то тоскливо думать, что и сиротство, вспыхнувшее с новой силой в последнее десятилетие, тоже следствие квазара. Люди ведь тогда беспомощны.
А вылечить общество от всякой болезни только общество же и способно.

3
Но спросим себя, что такое общест во? В чем его отличие от государства? Как и где они пересекаются, становясь друг другу взаимной опорой? Скрепы, соединяющие их между собой, как и в каждом сложном строении, делятся на надежные и непрочные.
Надежные чаще всего незримы, не вызывают беспокойства и ропота. Но как только надежное меняется на непрочное — в силу дуростей по кличке реформы или иных конструктивных перемен — то, что было неочевидным, становится предельно ясным. Было в стране бесплатное образование, его, в общем, как бы и не замечали, как не замечают воздух, которым дышим. Сделали платным — хотя бы и частично — стало душно. Была копеечная квартплата, ворчали, мол, сантехники на бутылку требуют. Стали за коммуналку в три шкуры драть — послышались вопли.
Согласия между обществом и государством все меньше, хотя реформаторы-основоположники обещали: его станет больше, в троллейбусе, головы дуря, на работу пару раз съездили. Наивный народ возликовал. Теперь живет в глубоком пессимизме и разочаровании: провели на мякине.
Виновна ли власть, то есть государство, в этом разводе, когда оно все больше напоминает не патрона, не покровителя, а околоточного старых времен, полицейского, который то квартплату вскинет, то к пенсии червонец накинув, ценам на харч даст подняться в сотню.
Вот и вышло: все меньше — а, может, уж и вовсе нет — интереса власти к жизни народа, то бишь общества, а у общества нет права требования: отчего государство не опирается на людей, не видит в них ресурсов и тем для сотрудничества, начисто ликвидировав взаимодействие между собой и народом?
Почему, в конце концов, государство не опирается на общество хотя бы в локальных своих бедствиях, не желает иметь его в качестве союзника? Ведь в российском народе, кроме не раз осмеянных пьяни и лени, есть много благих достоинств, а среди главных и неисчерпаемых ресурсов — человеческая доброта.
К своему юбилею Детский фонд выпустил книгу родительских исповедей — книгу осуществленной доброты. Доброты не слова, а дела. Важное свидетельство того, что в народе обильно существует волшебный и совершенно нематериальный ресурс, который однажды, когда государство попросило, с охотой и радостью был извлечен не из земных недр, а из людских душ, получил материальное воплощение и реализован был и во благо государства, и во благо общества. Побольше бы таких скреп, когда люди и государство понимают и поддерживают друг друга.

4
Но скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Ведь у всякого деяния, пусть даже и скромного по масштабам, есть своя предыстория, свое изначально пробудившееся чувство.
Как всякий человек, выросший при социализме, я любил фильм «Путевка в жизнь», зачитывался «Республикой ШКИД» Белых и Пантелеева, осваивал в силу необходимости «Педагогическую поэму» и «Флаги на башнях». А перед тем были, открытые каждому детскому сердцу главки для детей из «Без семьи» Мало, «Гуттаперчивого мальчика» Григоровича, «Белого пуделя» Куприна, «Отверженных» Гюго. Чувства, рождаемые этими сочинениями, складывались в мозаику сострадания, немощного детского желания помочь другому раньше, чем самому себе, — все это я признаю системой гуманного русского воспитания неназидательными средствами — силой сочувствования, сопереживания, сострадания. И мне, и, как мне кажется, всему поколению моему эта благодать сострадания давалась как бы сверху — прочитанной книгой, тихими, невидимыми взрослым слезами, выплаканными в подушку, бессловесными, невыговоренными мечтами о том, как бы благородно, во спасение, устроил все ты, будь большим и все понимающим человеком.
Напрасно иные взрослые полагают, что детские эти светлости, чистота этих помыслов отвергаются по мере роста всякого человека, исчезают, вытаптываясь жестокостью жизни, ее суровым реализмом, когда не о других, пусть нуждающихся в том, думать надо, а о самом себе и самому спасаться. Да, я преклоняюсь перед толстовским пониманием отрочества, отчуждения и самоотталкивания; нелепо отрицать и школу взрослых жестокостей, — но уверен, доброта и сострадание, щедро зачерпнутые детством, непременно вспыхнут белыми соцветиями благих дел, если, выбравшись на взрослую дорогу, человек не совершит самого горького и, увы, самого непонимаемого греха — если он не забьет до смерти в самом себе себя, маленького. Если он не высмеет, не оскорбит, не вытопчет в себе себя несмышленого, наивного, но светло верующего в добро и обязательную победу справедливости.
В 1960 году, 25-летним журналистом провинциальной газеты, мне довелось прикоснуться к желанию сделать добро для маленьких сирот, ожечься, задуматься и не забыть этого ожога.
История несостоявшегося благодеяния заключалась в том, что сирот воспитательница раздала на выходные взрослым, на минуточку подобревшим, в то время как истиной была любовь, требуемая навсегда.
Я стал бывать в домах ребенка, детских домах, сиротских школах-интернатах, через 20 лет опубликовал повесть «Благие намерения», экранизированную и много раз переизданную, переведенную.
Но этого казалось мало. По моим письмам властям в 1985 и 1987 годах были приняты правительственные постановления в пользу сиротства. Появился Детский фонд — мое, может быть, главное дитя. К году его рождения, 1987-му, я уже окончательно, как мне кажется, выстрадал идею спасения сиротства — самую человечную, результативную, разумную.
Это идея семейных детских домов.

5
Итак, за 27 лет до создания Фонда я объехал и обошел множество сиротских заведений. То, что там угнетало, унижало, ломало, — нищета материальная, неважнецкое питание, дефицит книг, белья, автомобилей, так или иначе удалось выправить средствами публичными: двумя постановлениями, о которых шла речь выше, а с декабря 1987 по 1991 год Детский фонд подарил сиротским заведениям 1500 автобусов и грузовиков, не говоря уж о массе других дел, среди которых разукрупнение групп в домах ребенка всего Советского Союза за счет Фонда, создание во всех сиротских заведениях попечительских советов и открытие благотворительных счетов, куда Детский фонд перечислил 120 миллионов тяжеловесных советских рублей, сотни тысяч книг, отправленных в детдомовские библиотеки...
Одного только не мог сделать Детский фонд, как и все великое и могучее советское государство: преодолеть дефицит любви. Не любви сюсюкающей, поверхностной доброжелательности — ведь за одну лишь зарплату, даже самую высокую, любовь не дается: не покупается и не продается,
Собственно, в этом и была заключена суть многолетних поисков.
Я знал и почитал покойную нынче великую мать Антонину Павловну Хлебушкину, директора Ташкентского детского дома, которая аж из-под Сталинграда вывезла в «Город хлебный» кучу одиноких детей, и за жизнь свою окормила 3000 сирот, и в раздумьях о героической службе ее, с горечью приходил к выводу: одно дело спасти ребятню в годы войны, буквально физически, а другое дело — провести ребенка сквозь всю свою жизнь — ведь и повзрослевший, поседевший даже, обретший свою собственную семью, сирота по-прежнему остается сиротой потому, что у него нет родителей.
А родители? Что там толковать, они нужны человеку всегда, всю жизнь, и не только до их ухода с бренной земли, но и потом, после их жизни, потому что человек существует до тех пор, пока он жив в чьей-то памяти и, ясное дело, в памяти своих детей. Человек, душа которого пустынна и в ней нет его родителей, испытывает чувство неполноты, порой, неполноценности, оторванности, непродолжения: сам-то продолжится, но что было перед ним?
Рано или поздно, так или иначе, но тот, кто чувствует недостаточность родовых уз, это с горестью испытает. Что же касается детства, того важного — и долгого по плотности мировосприятия — отрезка жизни, когда нужна рука любящего старшего, родителя, — а руки этой нет, — то годы эти, этот отрезок могут сломать все грядущее существование.
Ибо нет счастья, если ты не был чьим-то сердечным продолжением.


6
В апреле 1987 года мне позвонили из Кремля и сказали, что со мной хотел бы встретиться Председатель Совета Министров СССР Н.И.Рыжков. Я был тогда главным редактором журнала «Смена», много писал об отринутом детстве. Незадолго до звонка, в «Литературной газете» появилась моя большая статья о детях желанных и нежеланных.
И все-таки я не просился наверх. «Верх» сам меня позвал, хотя мог бы, пожалуй, позвать министра. Однако ему был интересен взгляд независимый, незашоренный, нестандартный. Та встреча до сих пор жива во мне, как эталон неформального интереса к проблеме — она продолжалась три часа сорок минут, и в ней принимала участие Людмила Сергеевна, жена Председателя, что уже само по себе было необыкновенно. Попросту говоря, мне открыли дверь — и дальше я излагал свои взгляды перед клубом Раисы Максимовны Горбачевой, на Президиуме Совета Министров СССР, наконец, Горбачев пригласил выступить на Политбюро ЦК КПСС.
Это было везенье и, как я понимаю, не столько мое, сколько идей, которые я излагал.
Среди них был целый пакет, посвященный сиротству.
Я говорил о том, что ошибочность революционного пафоса применительно к сиротству диктовалась сложившейся реальностью: государство обойдется и без семьи. Ну, в самом деле, если взрослых нет, они умерли или убиты, а их осиротевшие дети ночуют под асфальтовыми котлами — тогда еще не было колодцев теплотрасс, — необходимо сделать что-то решительное. После неудач представителей гражданской власти за дело взялся Дзержинский с его всемогущей и всюду проникающей ЧК. Эпоха отрицания семьи и приоритета государственного вмешательства в детские судьбы выдвинула Макаренко. Силой и властью дело было сделано.
Принятое и государством под свою опеку поднятое в годы Гражданской, а потом Отечественной войн, подзабытое и подзапущенное в годы Хрущева и Брежнева, детское одиночество к началу реформ надо было снова поднять усилиями власти. Однако этого уже недоставало.
Хромота системы становилась все очевидней. Мне, — и слава Богу, что эту точку зрения сразу же, с предельной трезвостью разделил Николай Иванович Рыжков, — было очевидно, что государство в одиночку не разгребет сиротство. Я прокламировал простецкую житейскую идею: власть, имея в виду директоров и воспитателей сиротских заведений, не в силах пройти вместе с воспитанником отрезок жизни между окончанием заведения и становлением ребенка — образовательным, финансовым, бытовым. Что налицо люфт, тот самый дефицит любви, которого нет в обычной нормальной семье. Что, оглядевшись вокруг, надо выдвинуть новую систему заботы о сиротах, строящуюся не на одной точке опоры (государственная ответственность), а на двух (государственная и человеческая обязанность).
Как это сделать?
По «Известиям», где не раз на эту тему выступала уважаемая мной Елена Сергеевна Брускова, и по иностранным источникам, я был достаточно осведомлен об австрийском — теперь мировом — опыте «Киндердорф-SOS», чуть позже изучил чехословацкую версию «детских деревень», несколько измененную, и во время первой же встречи с Н.И.Рыжковым предлагал хотя бы просто открыть двери этой международной организации. Чуть позже по моему письму в Правительство было выпущено специальное решение на эту тему, так что я — ярко выраженный сторонник «деревень», хотя уже тогда знал, как недешево стоит их строительство, догадывался, как трудно будет двигаться этот проект, переведенный на нашенские рельсы — на наши деньги, помноженные на наши проблемы... Все больше и больше мной овладевала идея отечественной версии уже не деревень, а индивидуально разбросанных и вписанных в инфраструктуры городов и селений семейных детских домов.
Были и другие, социальные отличия. Например, я убежден, что идеальный вариант защиты сироты — полная, полноценная семья, где есть и мать, и отец, и братья-сестры, в отличие от пусть и верной, поддержанной экономически и нравственно, но «наемной» матери-одиночки. Как бы ни велико женское материнское чувство, оно не вполне полноценно и походит на однокрылую птицу.
Нет, у птицы должно быть два крыла!

7
Подготовка постановления Правительства СССР о детских домах семейного типа началась сразу после создания Советского детского фонда, поздней осенью 1987 года, и в 1988 году оно было принято, параллельно, между прочим, Распоряжению Совмина о «Киндердорф-SOS».
И здесь впору покаяться. Слова «детский дом семейного типа», так сказать, организационное определение, принадлежат мне, то есть Детскому фонду, и это ошибочное определение. На первое место в нем вылезают слова «детский дом», хотя априори подразумевалось и речь шла о прямо противоположном — не о детском доме, а о семье, которая принимает на себя обязательства и равные обязательствам детского дома, и намного превосходящие их.
Превосходство это постановлением не описывалось — это было невозможно, но подразумевалось. Описывалась-то как раз семейная обстановка, которой должен отличаться этот детский дом семейного типа от обычного детского дома. Но устанавливалась и общность — государственное финансирование детей, их питания, одежды, образования, зарплаты для матери-воспитательницы, ее социальные и трудовые гарантии — стаж, непрерывность педстажа, оплачиваемый отпуск и т.д. Словом, при подготовке решения мы были озабочены не столько филологией, сколько социальными условиями, и — промахнулись. Особенно ярко этот промах выразится в наше время, в обстоятельствах, когда смысл отступает перед бессмыслицей буквы.
На самом деле, это и звучало разговорнее, мы учреждали семейные детские дома (СДД). И хотя этот термин тоже не вполне точен, все же он ближе к истине: ведь полноценная семья со своими детьми, мамой и папой, принимала под свое крыло сразу не меньше пяти детей, и государство признавало это — тогда! — работой.
А работа-то какая! Не с 9 до 6, а все сутки напролет; даже во сне родителям новым снятся бесконечные заботы — что не выстирано, какие уроки не готовы, какие заботы не исполнены!
Госсистема — как всегда! — отдавала на поруки СДД не лучшее, а худшее, это, конечно, с точки зрения не человеческой, а чиновничьей. Ну, к примеру, в 568 семейных детских домах Советского Союза, созданных в первые годы, из 4000 детей, переданных туда, здоровых ребятишек не было вовсе или почти. Типовой «диагноз» — олигофрения, олигофрения в стадии дебильности, дебильность.
Я неспроста беру в кавычки слово диагноз, потому что медициной тут и не пахло — взрослые медико-педагогические комиссии по представлению, а, скорее, наущению детдомовских директоров, чаще — директрис, непослушным, неразвитым, педагогически запущенным детям пришпандоривали этот постыдный ярлык, от которого ребенку в одиночку никогда не избавиться — вот где преступное попрание детских прав и бесстыдство взрослых, приставленных к сиротам! И бесстыдство это, увы, не убывает.
Что повсеместно и без всяких наших поучений сделали все семейные детские дома, независимо от уровня родительского образования? Они совершили то, что сделает любой неравнодушный человек. Они сняли с детей эти ярлыки, они прижали ребятишек к сердцу, окружили их любовью и вниманием, высвободили от пут под названием «педагогическая запущенность», а попросту говоря — от никомуненужности, от нелюбви, и дети, эти запахнутые, сжавшиеся на холоду бутоны, разом раскрылись.
Одна мама завела ко мне русую, расцветшую красотку с косами и бантами, а когда она, представившись, вышла, призналась: мне отдали ее семилетней, и она весила всего 11 килограммов. Как из Освенцима!
Ну, а все остальные? Татьяна Васильевна Сорокина из-под Ростова приняла трех ребятишек, как говорят врачи, с сочетанным врожденным уродством — волчьей пастью и заячьей губой. Всех соперировала и выправила, дважды давала прямо в операционной свою кровь этим ребятам. А ведь и кинули-то этих ребят родные родители, ужаснувшись их вида.
Не громкие, — но Божеские! — чудеса творились каждый день и час. Ничего не умевшие учились доить коров в семейной стайке, держать топор, решать сложные задачи, пробуждая нежданное дарование, печь пироги, заботиться о братьях и сестрах, а, главное, испытывали любовь и надежность вчера еще незнакомых взрослых, — и любови эти, эти великие людские надежности обращались чудом ответной любви и ответной надежности, которые и есть взаимное проникновение в будущее: когда закончены училище, школа, институт, когда родились собственные дети, а родители по-прежнему есть и ждут и рады этим своим названным детям, которые ничуть не менее родными выросли, нежели птенцы кровные.

8
В этом, собственно, и содержится суть гражданской, человеческой, нравственной работы под названием семейный детский дом.
Да, Детский фонд инициировал идею — и она, слава Богу, оказалась востребованной людьми. Постановление Правительства — важная штука, у нас без бумаги никуда, но главное все же не она — а что за нею. А за ней — мощная человеческая самооорганизация.
Да, особенно поначалу, власть давала семейным детским домам сдвоенные, строенные, счетверенные квартиры, строила коттеджи — чемпионом стала Омская область, там было образовано больше 20 СДД, и как результат закрылся один государственный детский дом — мы в Фонде о том и мечтали.
Однако ведь эти квартиры и коттеджи никто на блюдечке не приносил. Надо было их заслужить своим действием! И заслужили. Я был на многих новосельях, к примеру, у Селезневых в Пензенской области. Семья была счастлива — огромный дом, на всех, усадебный участок, минитрактор и прочая техника — с тех пор дети Селезневых стали полноценными сельскими хозяевами, все умеют, получили образование. Но меня больше интересовали тогда лица руководителей — районных и областных. В обстоятельствах, когда вокруг море проблем, прежде всего социальных, они на минуточку вышли из этого руководящего стресса, лица их распрямились и выражали явное: хоть один узелок для детей, да распутали.
Ах, эти узелки, узлы, узлищи! Никак не может без них родина наша чудная, где добродетель и зависть шагают рука об руку, и зависть разливается как желчь, ставит подножку благородству, стараясь и на себя натянуть доброжелательную маску, — попробуй-ка, отдели добро от зла, отличи, не очень вглядевшись, завистливое и низкое от высокого и светлого, особенно когда это завистливое обряжено в государственные мундиры!
У нас ведь как? Раз чиновник, значит, он непременный защитник государственных интересов. А ежели уж ты не чиновник, то отодвинься в сторону. В лучшем случае, ты проситель, а мы еще поглядим на тебя, разберемся в твоих корыстных замыслах, и уж никак тебя, человека со стороны, а не из конторы, немыслимо представить наравне со мной, государственным человеком, о государстве радеющем.
Вот это, пожалуй, и есть суть солидарного отчета Детского фонда, который мы выпустим под названием «Книга доброты» — отчета, написанного не перышками, не карандашами родителей, принявших под свое крыло не меньше пяти детей, — а есть и 15, 18, 20 и даже 42! — написанных слезами, кровью, унижением, настоянным, как яд, на зависти и яростном нетерпении защищать во что бы то ни стало государственные интересы, не вникая в действительную суть этих интересов.
Итак, не в один черный день, а постепенно, толчками, не по мере, допустим, эволюции семейных детских домов или ненужности этой идеи — нужность возрастала с каждым днем, ведь за годы реформ число государственных детдомов возросло с 500 до 1500, а количество детей-сирот до 720 тысяч, решительно обогнав послевоенную статистику (678 тысяч в 1945 году) — так вот, не по вине патриотов, подставивших свои плечи под государственный тяжкий сиротский крест, мир вокруг них стал сужаться, темнеть, становиться все более бесчеловечным, ожесточенным, отстраненным.
Как будто сорвавшись с цепи, чиновники от образования местного разлива, словно состязаясь друг с другом, принялись не помогать, как положено бы по долгу службы и совести, а стращать, окорачивать, проверять, угрожать, что отнимут детей, это, мол, экономически выгодней, и уж непременно хамить людям, помогающим детям.
Замечено уже давно: чиновничество распушает перышки не в годы подлинного равенства, называемого демократией, не в лета истинных, а не мнимых гражданских прав и свобод, но во времена нарастающего нетерпения верхов, зажима, всевластия меньшинства, как оно ни зовись — бюрократическим тоталитаризмом или просто развязным чинодральством, ловлей рыбки в мутной воде.
Это была эпоха возрождения щедринских типов: взяточников, мздоимцев, лжецов, и — увы! — время трусов.
За добрые дела стало некому заступаться. Они, эти добрые дела, стали мешать, выбиваться из структуры, в которой главное не совесть, не честь, не милость — а деньги. Мамона победила.
Семейные детские дома были — и остаются — дешевыми, по сравнению с государственными заведениями, ведь там множество сотрудников и накладных расходов. Когда пишутся эти строки, казенный сирота обходится местному бюджету в $ 2000 за год, а спасаемый семьей — в 3–5 раз дешевле.
Народное сопротивление, преодолевая наступление чиновника, добилось главного: в 368 СДД России воспитано и воспитывается больше 2500 детей, и ни один подросший ребенок не пропал, не потерялся — все учатся, многие получили или получают высшее образование, семья дает профессию, бытовые навыки, среди выпускников нет алкоголиков или наркоманов, хотя понятие «выпускник» и не применимо к СДД — эти дети, хоть и разъезжаясь и выпархивая из гнезда, навеки к нему прилепились, навсегда у детей есть взрослые наставники — то, чего фактически не дает казенный детдом.
И самое печальное: государственные интернаты выпускают брак. Многие выпускники становятся алкоголиками и наркоманами, преступниками, у многих нет крыши над головой — этот расклад подтверждает своими проверками Генеральная прокуратура.

9
И все же, в чем — обобщенно — преимущества и недостатки семейных детских домов: объективные и, так сказать, организованные?
Плюсы:
· энергетика родства, то, чего нет и не может быть в государственном интернате, когда взрослые не наемные, пусть доброжелательные, служащие, а просто-напросто мама и папа, к которым можно припасть в любой радости и печали, — дальнейшее разжевывание бессмысленно;
· ощущение родного дома, а не казенной крыши; отсюда включение иного, не казенного отношения хоть к крышке унитаза, хоть к розетке, хоть к кошке, хоть к грядке; у детей, оставшихся в одиночестве, первая потребность заключена в обретении своего собственного, а не общественного, и домашнее они воспринимают именно таким;
· семейный коллективизм, когда не спрашивают, кому чистить картошку, а кому мыть пол; любовь к общему делу (вспомним: res publika — общее дело);
· родственное взаимодействие, когда дети включены в помощь друг другу в любых ситуациях; это доброе качество спасает человека от эгоизма, сплачивает детей, рождает чувство уверенности;
· эффективность воспитания — трудом, песней, красотой, отношениями; здесь все впрок, и доброе дело, сделанное одним и поощренное родителем, тиражируется в других; это приумножение добра и стремлений действует здесь в полном объеме;
· преодоление трудностей, например, отсутствия денег на самое нужное, которое случается по вине органов местного управления, вызывает повышение всеобщей сопротивляемости, формирует отношение, напряженную трудоспособность, стремление победить...
На этом я ставлю многоточие, признаваясь: нет, всех добродетелей не перечислить. Перечислять их — это значит, написать толстый том.
Недостаток семейных детских домов — он же и великое достоинство — это участь взрослых, которые, впрочем, не просят, чтобы их по этой причине жалели: самопожертвование.
Взрослые люди, выбравшие путь служения покинутым детям, отдают себя им всерьез и до конца, порой даже теряя жизнь. Не потому, что дело это беспрерывно, неустанно, навсегда. А потому, что жертва эта приносится ими всерьез.
Но давайте поклонимся всем и всяким добросовестным родителям: они ведь тоже рано или поздно уходят от нас. И мы плачем безутешно. И помним их навсегда.
В общем, из родителей нельзя уволиться. Можно только — предать, как сделали биологические предки этих ребят, или умереть. Это, так сказать, главный «недостаток» семейных детских домов. И главное благо.
Все остальное — как во всякой многодетной семье: и обиды, и радости, и смех, и горе. Худо, когда кровные дети ближе приемных, но семейные детские дома чаще страдают прямо противоположным — кровные как-то естественно уступают дорогу новой родне, понимая и органически принимая: этим нужнее любовь и ласка.

10
В прежние годы мне не приходило в голову противопоставлять СДД сиротским госзаведениям. Теперь вынужден это делать. И причины здесь вовсе не личные.
Государственное дело сегодня обретает предательские черты. Отменены старые привилегии для сирот, например, почти повсюду им не дают закончить среднюю школу и напрямую поступить в вуз — отправляют в ПТУ. Причина — огромные очереди детей, которых надо определить в интернат или детдом. Ребятне, живущей под крышей государства, как бы говорят: давайте поскорей, нам (власти!) некогда. А дальше все труды воспитания насмарку — после ПТУ, даже самого хорошего, трудно пробиться в жизни и почти невозможно в вуз. Судьба сироты обречена на низкую долю по вине власти. Конкурент этому — семья, семейный детский дом. Таким образом, СДД следует поддерживать, защищать и уважать хотя бы как противовес массовому отвержению этой тяжкой части детства.
Можно сравнить так: сиротское заведение — завод, массовая штамповка усредненно-опущенных судеб; семья, СДД — штучное, артельное мастерство и спасение. Да еще и родители на всю их жизнь! Только тупоголовые не желают видеть разницу!
Наконец, я вынужденно противопоставляю СДД (сейчас ДДСТ), потому что чиновный люд Минобраза в 1996 году вообще прихлопнул эту систему, и лишь усилиями Фонда, в 2000 году, статус такой был внесен в Семейный кодекс России. Но снова подпал под чиновный обман: детский дом семейного типа (ДДСТ) — теперь вы понимаете, почему я за СДД? — правительственной инструкцией превращен в учреждение!
Слышите, слышите, как бесталанно, глухо к звуку — и смыслу! — чиновничество? Семейный детский дом (пусть и по имени ДДСТ) создавался как особый род семьи, которую власть, передавая ей часть своих попечительских обязательств перед сиротами, признает рабочим и работающим штучно инструментом, финансируя его естественные затраты, признавая труд спасения высоко нравственной работой и обеспечивая этим бескорыстным труженикам социальные гарантии.
Но теперь такая семья должна стать учреждением, читай — конторой. Мама — директор, например. Ей бы носки ребятам заштопать или суп варить, а она с печатью в руке регистрируется в налоговой инспекции.
Вот ведь как дело-то можно загубить. Где вы, милый Михаил Ефграфович Салтыков-Щедрин? Вам такое и не снилось!
И все же — я верю и надеюсь. Прежде всего, в тех людей, которые поверили Детскому фонду тогда, четырнадцать — двенадцать — десять лет назад. В исповедях родительских, которые мы получаем, найдешь много горьких строк, и, соединенные вместе, они звучат как претензия власти. Но найдешь и главное: ответ на незаданный вопрос: «Вы жалеете, что ввязались в такое дело?» — «Да что вы, — звучит ответ. — Без этих детей наша жизнь была бы неполной!»
О щедрости человеческой есть христианская притча. Приносят в храм люди свои пожертвования. Богатый богатого старается перещеголять — дело происходит перед очами Христа. А бедная вдова кладет всего две лепты (достоинство монеты) — все, что у нее есть. Богатые ждут, кого самым щедрым назовет Христос, а он называет самой щедрой вдову. Богатые недоумевают: почему? «А потому, — отвечает Господь, — что она отдала все, что у нее есть».
Наши семьи не раз пытались заподозрить в корысти. Смешно! Это то же, что заподозрить в корысти ту библейскую вдову, ведь эти люди отдали своим детям все, что у них было и что не купишь ни за какие деньги, — любовь.
Любовь такого рода — не продается и не покупается.

11
Люди много душевных сил тратят на поиск смысла жизни, ее цели. И хотя чаще в молодости мы больше всего бьемся над этим, герои и участники социальной практики, предложенной Детским фондом, выбор свой сделали в годы уже не юные. И хочу сказать, что за немногими исключениями это был мудрый человеческий опыт.
Есть такая православная поговорка: «Сироту пристроить — что храм построить». Люди, которые пошли по пути Детского фонда, пристроили только в России 2500 сирот. Сколько храмов возвели!
Слава им! Они исполни ли важное человеческое предназначение — защитили слабых. И каждому из них, поименно, да воздастся добром за добро.