ДУШЕСТРОИТЕЛЬСТВО

Размышляя о духовности детства, о том, как и каким образом творится этическое, моральное, социальное душестроительство, я всегда вспоминаю рассуждения титана русской литературы Льва Толстого и его статью «Кому у кого учиться писать, крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят?»
В статье этой он говорил так:
«Здоровый ребенок родится на свет, вполне удовлетворяя тем требованиям безусловной гармонии в отношении правды, красоты и добра, которую мы носим в себе; он близок к неодушевленным существам — к растению, животному, к природе, которая постоянно представляет для нас ту правду, красоту и добро, которые мы ищем и желаем. <...> Родившись, человек представляет собой первообраз гармонии правды, красоты и добра. Но каждый час в жизни, каждая минута времени увеличивают пространства, количества и время тех отношений, которые во время его рождения находились в совершенной гармонии, и каждый шаг и каждый час грозит нарушением этой гармонии, и каждый последующий шаг и каждый последующий час грозит новым нарушением и не дает надежды восстановления нарушенной гармонии».1
И далее, развенчивая воспитание, которое масса воспитателей принимает за цель, а не за средство, Толстой делает вывод:
«Идеал наш сзади, а не впереди. Воспитание портит, а не исправляет людей. Чем больше испорчен ребенок, тем меньше нужно его воспитывать, тем больше нужно ему свободы».2
И хотя почти за 140 лет со времени публикации этих слов многое в мире переменилось; явилось человеку множество новаций, и технократического, и этического свойства, им же, человеком, созданных, слова Толстого, как бы завершающие его тезу, остаются, на мой взгляд, философски стабильными:
«...Мы так уверены в себе, так мечтательно преданы ложному идеалу взрослого совершенства, так нетерпеливы мы к близким нам неправильностям и так твердо уверены в своей силе исправить их, так мало умеем понимать и ценить первобытную красоту ребенка, что мы скорей, как можно скорей, раздуваем, залепляем кидающиеся нам в глаза неправильности, исправляем, воспитываем ребенка. То одну сторону надо сравнять с другой, то другую надо сравнять с первой. Ребенка развивают все дальше и дальше и все дальше и дальше удаляются от бывшего и уничтоженного первообраза, и все невозможнее и невозможнее делается достижение <...> совершенства взрослого человека».3
Прошу простить за длинную аргументацию — это ведь не просто и не только цитата — а ход рассуждения великого гуманиста.
Итак, можно ли подтвердить или опровергнуть посыл Толстого, которому исполнилось 140 лет? Спорят ли его утверждения с достижениями науки, сделавшей немало открытий в минувшие годы? В чем сила — а может быть, слабость, — толстовского посыла, ведь кому-то может показаться — и показалось! — что в признании первородности идеала детскости заключается одновременно отрицание педагогического вмешательства, отрицание воспитания.
Прежде всего, о первородности детского идеала.
Еще известный русский психолог Василий Васильевич Зеньковский (1881–1962) обратил внимание на такую важнейшую часть метафизики детства как способность к состраданию. Личности, писал он, незачем переживать сложный процесс развития, чтобы срастаться с социальной средой. «Личности незачем с ней срастаться, потому что она ее «преднаходит», развивается в непрерывном развитии с ней».4 Он приводит доказательство, что наибольшее развитие чувство сострадания получает между вторым и шестым годом жизни, то есть падает на раннее детство. Дальше, по мере роста, это качество как бы угасает. По себе скажу: на чувство сострадания, его естественную первородность применительно к росту ребенка, бесспорно, влияют привходящие обстоятельства. Они могут — и делают это, — продлевать отзывчивость и сострадание, закреплять его в сознании и рефлекторной реакции на всю последующую, в том числе, взрослую, жизнь. Таким образом, логически вытекает: сострадание, данное личности на основе «преднахождения», проецируется в будущее как одно из лучших человеческих достоинств детства.
Простите за нескромность, но я убежден, что самоанализ относится к системе наиболее достоверных доказательств. Так вот, когда началась Отечественная война 1941–1945 гг., мне было только 6 лет, а когда закончилась, исполнилось 10. Сначала я не понял, что такое война, но тревога, разлитая во всем обществе, нашла, в конце концов, и меня, достаточно, впрочем, быстро. Дело в том, что на войну ушел мой отец.
Пожалуй, каждый день, за редким и случайным исключением, я думал об отце, и не столько вспоминал его, сколько тревожился за него. Инструментом тревоги, если такое состояние можно обозначить этим понятием, была окружающая жизнь. Я слышал тяжелые сводки об отступлении наших войск по радио, видел мамин страх и тоску, знал, что она продает на рынке свои немногие красивые платья, чтобы купить еду, знал, какой это ужас потерять карточки на хлеб. Наконец, и это был апогей детских страхов, — время от времени из класса, где я учился, на день-другой исчезал кто-то из моих приятелей: его семья получала похоронное извещение на убитого отца, и малыш оставался дома с убитой горем матерью.
Такого дня я страшился больше всего. И каждый день молился облакам, — неумело просил небо защитить и сохранить самого дорогого мне человека. Мне безмерно повезло. Пройдя четыре года войны, отец остался жив и вернулся с нее. А я, дожив до седых волос, констатирую: четыре года моих тревог, моего сострадания, оказались самыми главными и самыми впечатляющими в моей личной судьбе, все свои главные книги я посвятил военному детству и его моральной сущности, которые я сам испытал, а сострадание не оставило меня и во взрослости, исключительно чем я и могу объяснить и создание мной в Советском Союзе и России Детского фонда и служение детям в беде.
Еще раз прошу простить за личное в этом докладе, но рядом со мной здесь моя жена Лилия Александровна, у нее в годы войны погибли и отец, и мать. Хочу подчеркнуть, в России война не закончилась с ее формальным окончанием, больше того, голод, наставший в послевоенные годы, стал еще одним, не менее тяжким, испытанием. Об этом мало говорят и пишут, но в нашей стране после войны стало не легче, а во многом труднее.
Моя жена немного моложе меня, но ей, конечно, досталось гораздо больше тяжких испытаний. Слишком хорошо испытав и запомнив, что такое голод, детское чувство сострадания к голодному, неимущему и страждущему, без всякого к тому постороннего склонения, то есть воспитания, возведено в ней до уровня рефлекторного автоматизма. Мы оба полагаем, что это самые детские из наших взрослых качеств, и в этом смысле нам лично дольше — теперь уже до смерти — хочется оставаться детьми.
Есть такое выражение — впасть в детство. Относится к старикам. Дескать, человек настолько состарился, плохо управляет разумом и словами, что вернулся в детство. Детство подразумевается как некая стадия несостоятельности, маразма. Мы в семье — а я и в работе, — утверждаем обратное: как бы не выпасть из детства. Как бы не стать взрослым до крайней степени низости — перестать сострадать, плакать и волноваться, — а главное, перестать действовать, хоть что-то, но делать в помощь иным, — и оказаться равнодушным, толстокожим, бессердечным.
И как научное доказательство сказанному, вновь ссылка на психолога В. В. Зеньковского: «...сострадание усиливает нежные чувства, которые дитя питает к кому-либо; это проявляется у детей, пожалуй, даже ярче, чем у взрослых». И далее — «...рост социальной отзывчивости может быть наблюдаем и в способности бояться за других».5 Бояться за других, на мой взгляд, есть состояние высшей формы сострадания, притом что бояться за себя — это элементарный страх.
Размышляя о многих детях, анализируя сущность возраста, мы часто употребляем слово «неиспорченность». Новый человек, по нашему разумению, настолько чист и пока, по младости, настолько же подвержен влиянию извне, что вполне возможно констатировать его природную искренность, простодушие, моральную, впрочем, как и физическую, чистоту, цельность, что вместе и составляет моральную силу детства. Маленький ребенок искренне любит мать, до основания предан ей, в своих чувствах не лукав и не играет со взрослыми, не умея манипулировать их отношением. Все это, возможно, придет с возрастом, с умением общаться и сравнивать, с пониманием выгоды и других преимуществ, т. е. с опытом, где опыт — ровно по Толстому — отступление от первоистины и первочистоты, а часто — продукт воспитания, имея в виду, конечно, воспитание окружением в самом широком понимании слова.
Моральность детства — данная природой первооснова. Все дети — природно моральны. Соединенное детство есть своего рода армия природно моральных, неиспорченных людей, моральных несмышлено, органически. Эта армия разнонародных, разноязычных, разноцветных людей, органически неизвращенных, каждый день и час, равно как и всякий день существования мира, представляют собой здоровую общечеловеческую основу, самим Господом и самой природой приготовленную к дальнейшему позитивному развитию. Употребляя термин «душестроение», впрочем, достаточно условный, здесь можно применить его как дальнейшую базу развития моральной готовности детства — и массовой, тотальной среды, и личности ребенка.
Дитя приготовлено к дальнейшему душестроению природой, но вот дальнейшие-то свои шаги сделает не в одиночестве, а рядом со взрослыми, которые, совсем по Толстому, в одном месте прибавят, в другом убавят, как плохие скульпторы, и личность, имевшая все Богом данные основания, чтобы стать идеальной, добравшись до взрослости, потеряет всякую личностную индивидуальность.
Анализируя моральные составляющие детства, психология называет три основных моральных чувства: любовь к людям (альтруизм), стыд и совесть. В. В. Зеньковский сравнивает их с тремя окнами, сквозь которые льется во всякую душу моральный опыт. Чувство долга он называет продуктом моральной жизни: готовность к действию как вывод из сформировавшихся установок. И рядом — моральное мышление как своеобразный итог.
Общие и конкретные моральные убеждения, иначе — взгляды и их конкретное воплощение, — часто отличаются друг от друга, порой приходя в прямую свою противоположность, но это не есть доказательство испорченности и лицемерия. Эти противоречия еще легко распутать. Но если их запустить, легко достичь взрослого хамелеонства. Жизнь полна противоречий и слишком часто выступает в роли дурного учителя, требуя одного, а предъявляя на самом деле другое.
Противоречивость общества — помеха цельного этического развития детей, тяжелый, с трудом опровергаемый фактор идеального морального развития.
В сущности, мы снова оборачиваемся к Толстому: слово и дело воспитания, не подкрепленные правдой жизни, наносят по идеальному образцу удар за ударом, все далее отодвигая детство от первородной идеальности.
Сознавая и принимая все это во внимание, задаешься естественным вопросом: что делать? Сложить руки, признав вслед за Толстым, что идеал не впереди, а позади? Но если оживлять схему, даже толстовскую, быстро понимаешь: замечание об идеальности детскости все же скорее статичная модель, конечно, справедливая, но лишь в зарегистрированном, фиксированном, стабильном состоянии, как принцип.
Движение же заключено не во всеобщей виновности воспитания, как априори предначертанного греха. Да, ошибка воспитания, переделывающая ребенка во вред его природной ясности, типична; в этом должно признать неточность психологии воспитания, где взрослому вручено право подавлять и настаивать, то есть учить, — и в то же время надо признать эту массовую данность как — пусть ошибочную, но заботу о малых сих.
Если альтруизм, стыд и совесть есть основание моральной жизни ребенка с самых малых лет, то самое идеальное, о чем говорит Толстой, это ведь без сомнения и то, что чувства эти должны быть — не управляемы, но сопровождаемы — взрослым разумом. Мудрый воспитатель похож на человека с волшебной палочкой в руке, которой он освещает и часть пути, и, главное, направление движения.
Будучи идеальным от рождения, ребенок и далее ведь тоже стремится к идеалу. При этом вполне определенно, что его идеальные представления приходят в конфликт со взрослыми отступлениями от истин, которые признают дети.
Конфликт детей, от природы обладающих идеальностью, моральными чувствами, выработанным в их результате чувством долга, может обрести — и обретает — созидательное качество в борьбе, в конфликте.
Душестроительство я бы вообще обозначил как действие, спор, преодоление опыта взрослости, обстоятельств, ситуаций с идеальными, а значит, природно целостными и моральными представлениями детства.
Я выносил и прокламирую такую идею: все взрослые всего лишь бывшие дети.
Только дети или:
а) забывшие свое детство; изо всех сил стремящиеся это забыть, не любящие его; чаще всего это связано с тяжелыми личными переживаниями, связанными с унижением ребенка, иными тяжелыми испытаниями, когда ничего хорошего о детстве вспомнить нельзя или когда тяжелое перевешивает хорошее, и такой взрослый способен мстить детству в ином обличии, иной судьбе и совершенно в ином индивидууме;
б) считающие себя поднявшимися над детством, выросшими; эти взрослые охотно менторствуют, идут в профессиональные воспитатели, при этом самое страшное, что могут себе представить о самих же себе, — стать вровень с детьми; Чарльз Диккенс, Достоевский создали целый ряд персонажей, олицетворяющих «наддетскую», надзирающую функцию бывших детей, вознесшихся своей взрослостью для вразумления малых;
в) помнящие и любящие свое детство (не выпадающие из детства), о чем я уже говорил.
Так вот, новые детские пласты, с первых шагов, еще не в состоянии достичь сознательного уровня, с эпохи предсознания и даже с преддетства, сталкиваются с этими тремя категориями бывших детей. А дальше бывшие дети воздействуют на детей нынешних.
Это слишком большая тема: анализ того, как и почему действуют те или ныне бывшие дети, имея дело с детьми настоящими. В сущности, это едва ли не вся мировая культура, цивилизация. В самом, казалось бы, недетском факте, решении, поступке можно усмотреть логику и смысл развития бывших детей. Взрослые страсти, до войн включительно, это поступки испорченных и выросших детей, отступивших от природного идеала: взгляните хотя бы на фотографию обаятельного мальчика по имени Адольф, но по фамилии Гитлер — где и когда (а это именно детство, воспитанное, извращенное «привходящими обстоятельствами» в жажду лидировать любой ценой и во имя любых интересов). И это тоже душестроительство, только с отрицательным знаком.
Где и в чем конечная цель душестроительства?
Конца у этой работы нет.
Означает ли она формирование идеального взрослого?
Тоже нет.
Но может ли способствовать формированию цельной личности?
Не просто — да.
Без усилий, труда, преодолений, умения противостоять деформированной, а то и ложной морали душестроение невозможно. Как и воспитание, душестроительство не цель, а процесс. Но детство это, по моему разумению, более высокая, чем воспитание, категория, часто вступающая с воспитанием в конфликт.
Между тем, душестроительство включает в себя элементы воспитания, религии, моральности врожденной и благоприобретенной, чувство долга и выработанные с возрастом чувства чести, верности тем или иным идеям.
В сущности, строительство души — непрекращающийся процесс совершенствования человеческого, и я хотел лишь провести черту, построить мостик от природной идеальности и готовности к такому строительству малого дитяти и выстраиванию его грядущего с возрастом сопротивления, протесту против отхода от моральной истинности, — с тем, чтобы и прожить жизнь с чистыми идеалами детскости, и никогда не выпадать и детства.



Литература:

1. Л. Н. Толстой. Собрание сочинений в 22 томах, М., «Худ. Лит.», 1983, т. XV, стр. 31.
2. Там же, стр. 32.
3. Там же, стр. 32.
4. В. В. Зеньковский. «Психология детства», М., «Academia», 1996, стр. 146.
5. Там же, стр. 147.