ЖИЗНЬ ПРОЙТИ — НЕ ПОЛЕ ПЕРЕЙТИ

— Все дети военного времени — подранки, независимо от того, остались в живых их родители, или нет. Они были ранены бедой страны, окружающим горем, утратами, моральными и физическими испытаниями. Но одни с возрастом забыли об этом, и, как сказал один писатель, тихонько отошли в сторону и спокойно пребывают в дремотной и непонятной миросозерцательной деятельности. Судя уже по твоим ранним повестям, эта душевная детская рана не зажила, до сих пор горячит твою кровь, и ты постарался довести свое слово до возможно большего числа людей, как все это начиналось?
— Четыре года той большой войны заняли в моей жизни главное место. Горя, беды было — залейся. Но война внушила всему моему поколению верность Родине, великую детскую жажду победы, страдание за отцов, ликующую радость их возвращения и немереное горе их гибели. Увы, взрослые часто недооценивают своих собственных детей, но маленькие люди горюют и радуются куда более трагично и возвышенно, чем иные взрослые, потому, может быть, что чувства эти велики, а тела-то еще небольшие, вот и занимают эмоции всего малого человечка, без остатка.
Память о войне — именно детская память — мне дорога тем, что это не преходящая ценность, из нее не вырастают. Она или всегда с тобой, или, если забыл, с тобой что-то неладно: ты ссохся, предал себя, изменил собственной судьбе... Глубоко жалею людей, торопящихся забыть собственное детство, особенно если оно было горьким, трагичным.
И еще об одном. Неписанные правила нашего нелегкого детства не просто годны и сегодня, но спасительны, на мой взгляд. Потому что нынешние времена снова ломают детский мир, делят его, дифференцируют, сепарируют маленьких людей по признакам, зависящим не от них, — на богатых и бедных, на злых и добрых, на одиноких и на любимых. Мир людской несет незримые, но чувствительные потери, когда отнимает у ребенка, — и часто рукой власти, — ощущение нужности, знания, что кто-то заботится о нем и он кому-то нужен, того, что называется государственным и взрослым патернализмом. Мы росли, явственно ощущая свою нужность отечеству. Теперь же понятия Родина и государство расходятся все дальше, и ощущается это всеми, хотя не всеми сознается. Это главная печаль.
Ну, а детство мое — и счастливое, и драматичное одновременно — его страдания и радости, его любви и ненависти вылились в мои книги. Войне и воспитанию чувств у тыловых ребятишек, а, значит, и у меня, посвящен большой «кусок» моих трудов — роман в повестях «Русские мальчики» и роман «Мужская школа». Они составили дилогию, которая время от времени дописывается. Сейчас выходит том, куда все это вошло, и это больше 900 страниц.
— Я разговаривал с многими кировчанами, и не раз слышал мнение, что герои книг Лиханова умеют постоять за себя, за справедливость. И эти качества, говорят, неразрывны и с личностью писателя. Работать в центральной газете, редактировать известный столичный журнал, создать крупнейший Всесоюзный фонд и долгие годы тащить его на себе — для этого нужен крепкий характер. Что тебя поддерживает в этой борьбе?
— Донкихотство. Не напрасно у Сервантеса он рыцарь печального образа. Я тоже понимаю, что улучшить человечество — недостижимая, печальная мечта, но отказаться от нее, как некоторые люди, не в силах. Может, потому я и пишу о детях, что верю в их душевную чистоту, естественную, непорченую жизненным опытом, мудрость. Все мы — бывшие дети. Только одни, и их большинство, старательно забыли об этом — тут я имею в виду не биографию, не воспоминания, как, что и когда было, а детскую искренность, чистоту, желание и умение сделать так, чего во взрослости себе люди не позволяют.
Люди и должны уметь постоять — не только за себя, но и за важные правила, за убеждения, за других — обучаясь этому в детстве, где все куда как прозрачнее и яснее, чем во взрослости. Хранить в себе эту прозрачность и ясность считаю главным делом жизни. Не обретение нового, взрослого, часто — слишком взрослого, а сохранение в себе детского, искреннего, и, значит, праведного. Не раз повторял — и еще раз повторю — свой жизненный девиз. В ответ на мудрствующий укор — «впал в детство», я говорю себе: «не выпади из детства». Это часто и помогает.

— Один наш общий знакомый, перебравшись на ответственную работу в Москву, как-то приехал в Киров и заявил, что Лиханов хорошо там устроился, выхлопотал себе министерскую должность... Что потребовал Фонд от его создателя? Как удается добывать средства для защиты детства? О чем ты говоришь, когда выступаешь на международных форумах? Я читал, что твое выступление в Америке год или два назад буквально всколыхнуло аудиторию.
— Насчет «устроился» и «выхлопотал», так прежде всего я «выхлопотал» два постановления ЦК и Совмина о детях-сиротах в 1985 и 1987 годах. Пусть-ка этот «укоритель», хотя бы задним числом, расскажет мне, как надо это было «выхлопотать». Все тот же я пробил два постановления Правительства СССР о несовершеннолетних узниках фашистских концлагерей, вернул им, горемыкам, признание и общества, и власти. Я же автор Постановления правительства СССР о семейных детских домах. Не люблю местоимение «я», предпочитаю «мы», но вот ведь беда — почти 18-летняя биография Фонда, это еще и перечень потерь, когда и умирают — царствие им небесное! — мои сотоварищи и «сообщники», как умер мой многолетний первый заместитель Е.М.Рыбинский, и когда сваливают в сторону, не выдерживая тягот борьбы и непобед, и когда просто предают... Так что, все чаще приходится употреблять это «я», к сожалению. Впрочем, Детский фонд был придуман, конечно, мной, но при поддержке и соучастии тогдашней верховной власти, прежде всего Николая Ивановича Рыжкова. Так что он вечный наш «крёстный».
Если же говорить о деле, то скажу так: когда власть поддерживает — а я и это познал — работать легко, хорошо, светло. Тут же замечу: хуже нет, когда власть, поддержав, начинает сама же и мешать, препятствовать даже — хоть это и смешно — завидовать и пытаться нагнуть, что я испытал в полной мере лично от М.С. Горбачева — есть тому свидетели и свидетельства. Вот это тяжко! Поневоле вспомнишь: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь».
От чего больше всего страдаю? Да оттого, что с переменой государственного строя, общественные организации, то, что по-новому называется гражданским обществом, не укрепляется, а слабеет. Чем больше маленьких общественных структур — а их в стране 420 000 — тем меньше возможности каждой из них, да и всех вместе взятых. Жужжат как комары, а толку — мизер. Давно пора все это реорганизовать, как нынче говорят, реформировать, укрупнить, тогда и пользы будет больше. Достаточно сказать, что наш Фонд за 18 лет существования оказал детям помощь, измеряемую 180 млн долларов, только за прошлый год — на 6 млн, но это по всей России, и не только деньгами, но и материальными ценностями. Наши цифры нам малы, потому что беды-то детские возросли неимоверно, да вот беда — благотворительные взносы законом не освобождаются от налогов и средства свои организации дают неохотно. В США, к примеру, такие законы есть, и годовой бюджет благотворительных фондов, как наш, — а их 3000 — достигает 300 миллиардов долларов. Экономика в экономике, мощная отрасль, которая тягается аж с оборонной (450 миллиардов долларов военный бюджет США в год войны с Ираком).
У нас работает 75 отделений в России, сохранились, хотя и в разных состояниях, детские фонды в бывших союзных республиках, теперь странах СНГ. Действует больше 20 программ — «Глухие дети», «ДЦП», «ДД — детский диабет», «Детская библиотека», «Духовная защита» и много других. У нас свои детские реабилитационные центры под Москвой и в Волгограде, совместные центры «Нежность» для сирот-младенцев в Морозовской больнице Москвы, куда поступают отказные малыши прямо из роддомов, а иногда — из контейнеров, с вокзалов. Совместный же центр «Стремление» для детей с ортопедическими травмами. Мы создали свою систему призрения детей-сирот — семейные детские дома, в Кирове хорошо известна семья Ирины Онохиной. Кстати, я, как автор этой идеи и руководитель проекта, вместе с И.Онохиной и еще семью поистине выдающимися гражданами России награжден Премией Президента в области образования. Тому, кто опять позавидует, замечу: а вы попробуйте сами! Проглотите хоть часть того, что проглотил и глотаю я сам, весь Детский фонд и наши 368 семей, где живут и выходят в люди 2700 детей (во всем бывшем Союзе 500 и 4000).
Что потребовал и требует Фонд от своего создателя? Полной отдачи, отказа от многих человеческих благ. Хочу сказать, что из 46 отпусков, причитавшихся мне за всю мою трудовую жизнь, отдыхал я от силы в 3–4. Ведь я же писатель, и надо было когда-то писать. И не жалею. Наверное, потому, что отдыхать, просто валяясь и гуляя, не умею. Не обучен.
Что касается выступления в США. Это была трибуна ООН. Я благодарен судьбе за личную причастность к Международной конвенции о правах ребенка. Именно мне поручил Советский Союз выступить в Главном комитете ООН с последними, заключительными соображениями перед принятием Конвенции в ООН в 1989 году, именно я провел ее ратификацию в Верховном Совете СССР, будучи тогда депутатом и председателем подкомитета по проблемам детства, а недавно меня пригласили в ООН выступить на годичной конференции общественных организаций, ассоциированных с ООН (Российский детский фонд имеет консультативный статус при Экономическом и Социальном Совете ООН). Это была 57-я по счету конференция, и на ней никогда не выступали представители нашей страны. А мой доклад состоялся буквально через несколько дней после бесланских событий. Да и вообще я сказал правду о положении детей в России. Неловко говорить, но мир ахнул: ведь было на Конференции 2700 делегатов почти из всех стран мира. Горько, что удивлять приходится бедой. Кстати, есть у нас и программа «Дети Беслана», только погибших ведь не вернешь. Так что остается нам молиться за погибших и помогать тем, кто остался жив. Все это, Феликс, «работа» Председателя фонда.

— Человек, земляк стал известным в мире, широко публикуется и читается, делает огромное, государственной важности, дело. А его постоянно «покусывают», особенно в столице. Да и на малой родине немало охаивания раздается, особенно в так называемой демократической прессе.
Затеял создание заводского детского дома, инициировал и участвовал в рождении детской библиотеки, участвует в областных чтениях с юными читателями, оказывает помощь больницам, детским домам — во всем усматривается корысть... Хотел я от имени читателей поддержать твою кандидатуру на звание почетного гражданина области в газете, в которой ты начинал работать, отказали печатать. Откуда эта неприязнь?
— Мы долгие годы прожили, превратно толкуя человеческую природу, хотя еще Лев Толстой об этом сказал более чем определенно. Идеальным созданием он считал новорожденное дитя. Чем далее движется человек от своего божественного замысла, тем дальше отходит он от своего идеального предназначения, утрачивая свою первозданность. Вот его жесткий приговор: «Идеал наш сзади, а не впереди. Воспитание портит, а не исправляет людей». Педагогика не любит эти толстовские тезисы, а ведь он прав. Зависть, злость, злословие и зломыслие — продолжать можно долго — не врожденные, а приобретенные свойства. Достигнув зрелости и ложно полагая, что они умудрены опытом и знанием, люди — сплошь да рядом — просто распускаются. Особенно это заметно в наше время. Отринули все регламенты, все ограничения, и — что? В душах распахнулись все форточки, и в них вылетела людская дрянь — зависть, злословие, ложь. Посмотрите, как бесстыдно люди радуются чужой беде, как нетерпимы друг к другу. Даже такое исконное русское правило, как взаимопомощь, ушло в нети. Люди обойдут пьяного, лежащего на тротуаре, а не вызовут милицию — пусть этим займется кто-то другой, кто обязан, а не я. А кто обязан?
Зависть, непонимание, неприязнь вызывает всякая инициативная попытка помочь тем, кто в беде, и это признак общественного распада, в том числе распада личности. Если человек спрашивает: а чего это имярек помогает детям сделать операции на открытом сердце, да еще и бесплатно? ему больше других нужно? он ведь не врач! — то такая персона не желает понять проблемы, ее тягот, того, увы, факта, что делается это потому, что ребенку-то плохо, и ежели казна не справляется, и семья бедна — есть общественная организация, которая попробует, и это — нормально, естественно, вот и все. Я давно не надеюсь на понимание. Я знаю: такой человек болен. Завистник болен завистью, и она, как рак его сгубит, если он сам себя не одернет, не спохватится. Не зря у церкви есть день прощения и она не устает призывать людей к милости, к помощи, к добросердечию. Доброе сердце — великое благо. Мне повезло — я греюсь добрым сердцем моей жены, а прежде — добрым сердцем нашей учительницы Аполлинарии Николаевны Тепляшиной, моей бабушки Марии Васильевны. Впрочем, обо всем этом давно сказано в моих книгах, в последнее время к ним прибавились новые повести — «Крёсна», «Лежачих не бьют», «Те, кто до нас», добавляющих собой мой, много лет прибавляющийся, роман «Русские мальчики».
Но еще в «Лабиринте», одном из первых моих романов, даже маленький мой герой думает о зле, как о мохнатой обезьяне. Она живет в душе всякого человека, кроме святых и блаженных. Но воля, разум, доброта для того человеку и даны, чтобы обезьяна внутри нас сжалась до самых малых размеров. Если же ей дать волю, она займет всего тебя и ты станешь ею самой, обезьяной, только с людским обликом.
Так что, друг мой, всякий, кто что-то делает, особенно благое, вызывает зависть, злословие, охотно сегодня принимаемое прессой. Но я же затевал свое дело не для того, чтобы прислушиваться к злобному шепоту или даже крику. Знаешь, на Востоке есть мудрость: собака лает — караван идет вперед.

— Не жалеешь, что 18 лет назад взялся за решение колоссальных детских проблем? Наверное, не раз приходилось стучаться в закрытые двери. А за это время столько можно было бы сделать за письменным столом. И, наверное, при куда меньших физических и моральных затратах?
— Не жалею. Рассматриваю эту предназначенность как свой долг — пронести тяжкий крест. Ведь мне Бог даровал жизнь — священный дар. Значит, надо трудиться и помогать другим. Вообще-то это христианский долг, а у меня — работа. И христианская, и мусульманская, и любая иная, потому что я, точнее-то — жизнь наша, придумала девиз Фонда, который звучит так: дети в беде наднациональны и суверенны — им все равно, на каком языке говорит врач, помогающий им.
Что касается литературы, то еще неизвестно, чем бы обернулось дело, окажись я свободным писателем. Ведь после «Мужской школы», которую писал три года, я остановился, ошеломленный переменами бытия. Все сломалось! Все ценности, все отношения. Перевернулась публичная мораль! Так бы мог и не оклематься. Но жизнь Фонда вокруг меня кипела столь бурно, что меня как будто кто-то взял сверху за воротник, встряхнул и буквально продиктовал мне — сначала «Никто», а потом «Сломанную куклу».
Не знаю, лучшие ли это мои работы — не мне судить, а автору, как отцу, все его дети равно дороги — но то, что эти два романа — суть анализ сегодняшних дней, моральной ломки, извращенной смены ценностей, вопль в защиту детства, на которое все это свалилось, — в том я уверен. К этому и стремился.

— Книга сопровождает тебя на протяжении всей жизни. В своем творчестве, на встречах с работниками библиотек, в публицистике ты постоянно утверждаешь огромное воспитательное значение работы с книгой, профессии библиотекаря. Однако людям, избравшим эту стезю, не позавидуешь, они получают за свой труд символическую плату, обеспечение литературой крайне неудовлетворительное. Поднимаются ли эти проблемы на государственном уровне и ждать ли каких-то подвижек?
— Увы, значение книги меняется. Если мы прежде произносили слово книга, и этого было достаточно, чтобы понять — мы говорим об источнике знания, о светоче, о духовной ценности, то теперь книга книге рознь. Книга стала простым товаром. На прилавках сплошь да рядом не духовная ценность, а духовный мусор, если не сказать — отрава. Сфабрикована группа графоманов и графоманок, клепающих тексты на потребу — не народа, а быдла, цель — духовная быдлизация людей: легкое, малоодаренное чтиво для развлечения на всякий вкус — от любовных романчиков и детективчиков до порнухи. Такая цепь: издательство-заказчик, сочинитель-скоростник, читатель-глупец, — это целая товарно-производственная система. Будучи закрученной пружиной, она становится системой производства денег, ничем не отличаясь, скажем, от производства сигарет, конфет, выпивки. Удовлетворение потребителя. Но уж вовсе не воспитание, не духовность, не обнаженный нерв страдания, не умение мыслить и что-то менять.
Да и на более пристойном уровне — та же духовная индустриализация. Тот же Гарри Поттер: в один день по всему миру премьера, реклама, психопатия вокруг книжки, потом фильм, доллары, пресса, следующий роман. Но что — в осадке? Тысячи, тысячи названий, из которых выделяют нужных 10–20 (по разным параметрам) и никакого тебе воспитания чувств.
Ну, а собственно книга, библиотека эвакуируется, прямо скажу. В Минкультуры только что закрыт библиотечный департамент, теперь отдел или что-то вроде того. Во многих областях сливают взрослые и детские библиотеки, экономя на зарплате директора и не желая знать, что библиотека для детей — это инструмент воспитания, особого рода педагогика, на пополнение фондов денег не дают или дают гроши. Культура вообще съежилась — масскульт нельзя назвать культурой. Резко снижается и уровень развития молодых людей. Посмотрите на эти обнаженные пупки у девиц, на этот пирсинг вперемешку с пивом в рот прямо на улице из пластиковой бутыли, полупьяный мат на улицах. Весь мир бросает курить, мы как будто только учимся. Весь мир бросает пить, мы впереди планеты всей. Чемпионы в наркотиках, отстающие в спорте. О непрофессиональном спорте, то бишь физкультуре, почти ничего не слышно. Так для кого и чего это строится?
Мне-то ясно, что не для, а против.
Против этих переростков-несмышленышей, досрочно познавших, что такое секс, не познав при том, что такое знание, образование, труд.
Впрочем, даже сами эти слова нынче не в почете. Русь работников, молитвенников, витязей срочно перекраивают в ойкумену торгашей, проституток, менял.
Как хорошо, что мне уже 70 и я пожил в светлые времена, где с моих родителей не требовали денег за мое учение, где я сам выбирал, кем стану и сызмала понял в общем-то, как следует жить.
Сочувствую молодым — им придется куда труднее, чем мне, потому что мозги их умело затуманены поганью телевизионной агитации. Как говорится — труднее были времена, но не было подлей.
И все же, все же, все же... Будем верить, придет он, наш Богатырь. Только что я был в городе Муроме, попил водицы из источника Благоверного Ильи, поклонился частице его мощей, привезенной из Киево-Печерской лавры, поцеловал иконный образ его, вспомнил сказку, точнее, былину про Илью Муромца.
Ведь тридцать лет и три года пролежал он, болезный, на печи, а потом встал, взял палицу и скинул Соловья-Разбойника с русского дуба.
Илья Муромец для меня, несомненно, символ России. Верю, что отлежится она, болезная, исправится от нездоровья, воспрянет, и палицу возьмет, а от Соловья-Разбойника и свиста его нынешнего даже памяти не останется.