Попробуем в разговоре о юности пойти от обратного — от старости. И средства массовой информации, и разного рода структуры общественного мнения, и мы сами, наш личный опыт рисуют образ современной старости как социально депривированной массы. Оскорбительно низкие пенсии, обношенная одежда, недоедание, смерть сверстников, безысходность, возрастные болезни, дороговизна лекарств, мнимая заботливость государственных социальных институций — этот скорбный ряд можно продолжать долго. И вроде бы у стариков ничего уже нет. Но это ошибка. Впереди у них ничего нет, это так. Но многое есть позади. Победа в войне, достоинство, работа, где они были нужны, целина и Братск, друзья, молодость, наконец, бесплатные квартиры для большинства, которые, может быть, единственное, что выпало у них в осадок в форме теперь уже частной собственности. Для многих к святым, неприкосновенным ценностям относятся награды, то есть государственное признание, а дешевизна еды, пусть тогда при явном дефиците, сегодня выглядит недостижимостью любого будущего.
Ясно, что многое из этого прошлого идеализируется. Но оно, это прошлое каждого, есть, существует. И придает старым людям силы. Может быть, большинство только и живо воспоминаниями о прошлом.
Перейдем к молодым. Что будут вспоминать они? Есть ли, существует ли в реальности типизированное основание для добрых воспоминаний сегодня, чем оказывается жив человек, жизнь перешедший. Безусловно, есть. И личные события выступают на первый план. Это и вечная любовь, преодолевающая любые социальные невзгоды. И семья. И — потом — дети. Все это, бесспорно, входит в типизированные позитивные реалии, вдохновляющие личность.
Ну, а как быть с, так сказать, общечеловеческим, может быть, общенародным? Дети, по счастью, не идеальны. Но и к несчастью — неидеальны.
Сейчас весна, девятиклассники готовятся к экзаменам, чтобы часть перебралась в десятый, но часть — отпала, притормозила свои надежды. Некоторые попадут в ПТУ, некоторые не попадут, и это, как правило, печальная история. Для сотен тысяч подростков весна сейчас — не символ расцвета, а символ сузившегося горлышка гигантской бутылки: одни проникнут из нее на некую, пусть относительную, свободу, другие — нет. Вроде ПТУ — не страшный ход, после его окончания дают такой же аттестат, как и в школе, и можно плыть дальше. Но, это не секрет, в ПТУ другие правила игры. «МК» писал как-то, что в московских училищах, по данным исследований и милиции, нет ни одного мальчика, который хотя бы раз не попробовал наркотики. Таким образом, мышеловка захлопнулась. Те, кто прорвался в десятый, получили шанс, те, кто оказался в ПТУ, — выпали в первый осадок. Социальный статус детей одного и того же класса раздвоился на два уровня, возникло неравенство.
Увы, педагогическая среда — и учительство, и чиновники— слишком сомнительно и неблагоразумно поддержали это расслоение. Сейчас оно даже не обсуждается. Кем-то и где-то признано разумным, чтобы двоечник сыпался в осадок — ведь это легче, чем возня с ним. И главное, говорят, дешевле, экономичнее, разумнее! — что есть громадное недоразумение.
Следующее расслоение школьного класса — попадание в вуз. Пожалуй, это наиболее естественное расслоение, выбор происходит нешуточный, но сегодня он подстроен под очередные потребности дня, а говоря точнее — под деньги. Реформа образования, которую нам навязывают, включая единый экзамен и денежный сертификат, откроют целый веер отечественных злоупотреблений в области образования, криминализируют школу и вуз, снизят уровень нравственности по обе стороны образования, но уже и сейчас ясно: вузовское образование решают родительские деньги. Итак, социальное расслоение уже продолжается, продолжится оно и дальше.
Если вернуться к воспоминаниям нынешних стариков, то их память об образовании, весьма разнообразном, в целом не является воспоминанием о тяготах и уж совершенно точно не является воспоминанием о первом проявлении социального неравенства. Для нынешних молодых, конечно, у части, но весьма и весьма значительной, они будут именно такими: воспоминаниями о несправедливости, о первой стенке, брать которую помогают деньги.
Впрочем, я умышленно начал с ситуации, так сказать, банальной, хотя и тревожной. Но есть целые молодежные страты, положение которых носит совершенно катастрофический характер.
Прежде всего, это беспризорничество и бродяжничество несовершеннолетних. По мнению Детского фонда, оно давно уже достигло критической черты: по данным МВД, в стране 2,5 миллиона беспризорных, по данным независимых экспертов — 4 миллиона. На наш взгляд, Президенту следует прибегнуть к практике 20-х годов, когда с помощью военизированной структуры — тогда это было ЧК, сейчас может быть МЧС — беспризорники были подняты со дна жизни и помещены в детские дома.
Повторю здесь наши экономические прикидки. Содержание ребенка в детском доме или школе-интернате стоит сегодня от 1 до 2 тысяч долларов в год. Большая часть из них идет не на ребенка, а на коммунальные платежи и зарплату взрослым. Если взять среднюю цифру в 1,5 тысячи и умножить на 2 миллиона детей, то годовой бюджет их содержания составит 3 миллиарда долларов. А если таких детей и на самом деле 4 миллиона? То 6 миллиардов! При нынешнем-то госбюджете! Да и без учета того, что пока этих детей разместить некуда. Детские дома и интернаты переполнены сверх всякой меры, а это еще многие миллиарды!
12 лет назад, в 1988 году, по предложению Детского фонда были созданы семейные детские дома. В бывшем СССР их 508, в России — 368. И эта система оказалась альтернативой государственным детдомам. Не буду вдаваться в подробности всех перипетий — Минобразование их переводило насильственно в приемные семьи, что совсем иное дело, теперь мы вернули их статус, не в этом дело. А в том, что образовательные структуры, увы, до разрастания нарыва беспризорничества, не сумели спрогнозировать его трагически неуправляемую динамику и не захотели использовать позитив народного опыта — а это семейные детские дома, — чтобы их развить, чтобы создать условия для амортизации, в первую очередь, ими явления беспризорничества.
Но вернемся к истине целительных воспоминаний. Что вспомнят 2 млн нынешних беспризорников, ведь если они и попадут в детский дом, дальнейший их жизненный ход по обстоятельствам современной России просто трагичен.
В стране также больше 720 тысяч детей без попечения родителей. Это наша, Детского фонда, статистика. Минобразования называет другую цифру — 678 тысяч. Тоже — более чем ужасно. Именно столько — 678 тысяч — было 9 мая 1945 года, в результате кровавой войны, и по схожей статистике мы, общественная неправительственная организация, утверждаем: и сейчас против детей в России идет необъявленная война.
Но почему расходятся статистика сиротства Минобразования и Детского фонда? просто потому, что министерство ведет учет наличия детей в разного рода сиротских учреждениях. Если ребенок оттуда исчез, он изымается из всех систем учета — и прежде всего, из списка тех, на кого начисляется питание. Это, во-первых, Во-вторых, если дети-сироты и дети, оставшиеся без попечения родителей, воспитывающиеся в семьях — родственников, к примеру, ушли из дому, их долгое время не заявляют в розыск. А если заявляют, то они переходят в разряд беспризорных, безнадзорных. Но порой и не переходят.
Кроме того, динамика числа детей, оставшихся без попечения родителей, составляла ежегодно, начиная с 1994 года — и это время реформ; кому, хочу спросить, служат эти реформы — больше 100 тысяч! Послушайте и содрогнитесь: 1994 — 102 682 ребенка; 1995 — 113 960; 1996 — 113 242; 1997 — 105 534; 1998 — 110 930; 1999 — 113 913. Таким образом, мы утверждаем, что с учетом всех этих привходящих обстоятельств, к 678 000 официально объявленных детей без родительского попечения и сирот, надо смело прибавлять 10% «транзитных душ», а эта цифра — 745 800. Впрочем, она может быть куда круче! Мы же покладисто называем 720 000. И этот показатель — истинное безумие.
Итак, хотя 2 млн беспризорников частично накладываются на 720 000 детей без родительского попечения и сирот, в общей сложности — это 2 720 000 наших маленьких сограждан. Прибавьте к этому 2 миллиона неграмотных детей. 600 тысяч детей — инвалидов, половине которых матери не могут купить вздорожавшие лекарства. 18 тысяч детей заключены в колонии для несовершеннолетних, 12 тысяч — в следственных изоляторах. В 1999 году зарегистрировано 17 тысяч посягательств на жизнь детей. 1500 подверглись сексуальному насилию, как утверждает московский центр «Озон», акцент сексуальной агрессии в московских семьях переместился с девочек на мальчиков. 2000 детей в 1999 году покончили жизнь самоубийством — эти уже ничего ни о чем не вспомнят. 200 детей убиты собственными родителями. Подростки совершили 208 тысяч преступлений. Сотни тысяч детей находятся в категории беженцев. Добавим к этому: за последние 10 лет количество детей в России сократилось на 4 миллиона. Из 3 миллионов наркоманов в России — 20%, т.е. 600 тысяч — школьники.
Словом, по самой осторожной арифметике, из 33 миллионов несовершеннолетних, по крайней мере, 4 миллиона — явные аутсайдеры, люди без будущего или с очень невнятным, ничем не гарантированным будущим. Они, как правило, будут бедны, преступны или склонны к этому, не смогут устроить свою образовательную и семейную будущность. Еще Виктор Гюго вел в оборот понятие «отверженные». Сегодня отверженные дети, подростки составляют значительный процент детского населения России, и если они дорастут до взрослости — обеспечат в будущем криминогенную, неустойчивую общественную среду.
Прибавим к ним колеблющуюся, но гигантскую массу тех, о ком я говорил вначале. Дети, которых «сняли с дистанции» в школе, перед воротами вуза. Тех, у кого не хватило — кому — средств, кому — воли, кому — знаний, а кому — и простой родительской любви, поддержки, — всех тех, кого легко сдвинуть вниз, но трудно подвинуть вверх.
Тектонические разломы и сдвиги, как утверждает геофизика, происходят при критических накоплениях масс, на внутренних, скрытых от глаз подземных склонах.
Процессы, происходящие сегодня в детской и юношеской среде, носят характер тектонических накоплений. Наша власть, и прежде-то не сверкавшая успешным прогнозированием общественных катастроф, ныне блистательно подтверждает это свое неумение. Сидящие на корме, у руля, как будто все делают, чтобы лодку раскачать, накренить, зачерпнуть бортом воды, — а ведь в ней и так могучая течь.
Зачем, спрашиваю, учинять реформу образования в условиях нестабильной политической и экономической обстановки? Зачем создавать еще одно неравенство — на сей раз в детской среде? Чтобы укрепить государство? Но это же смешно! Государство только ослабнет. Не требуется быть психологом, чтобы совершенно здраво спрогнозировать: кризис детства, отрочества, юности обернется катастрофой зрелости, точнее — взрослости. Кто и как справится уже с этим?
Вновь спрошу: что вспомнят о себе постаревшие дети нынешнего времени? Как поверили, что главная ценность жизни — деньги? Как торговали в киоске «Колой»? Как получали похоронки на отцов, погибших в бесславной чеченской войне? Как сызмала торговали своим телом? Верили прекрасно сделанным американским фильмам, посвященным их, американцев, гордости за свою армию? Кололись? Цепляли сифилис, — тем, кто зацепит СПИД, повспоминать не удастся.
Что они скажут о нас, теперешних взрослых, которых к тому времени не останется в жизни? Какие тяжкие слова выберут, поминая наши тени, за то, что не смогут вспомнить ничего доброго в их тяжелой старости?
Конечно, исключения будут. У тех, кого поцеловал Господь, кому повезло, кому помогли родители. Но какова будет их доля? И кто ответит за эту скорбную арифметику?
Комментариев: 0
Оставить комментарий